У каждого свое предназначение

Бывает так, что человек с детства знает, кем хочет стать. А бывает, что профессия внезапно сама выбирает человека. Что это: дело случая или высокое предназначение? Детская мечта Владимира Дворянчикова, персоны этого номера, служить на флоте, в общем-то, сбылась, правда, с небольшой оговоркой: поначалу он и сам не предполагал, что судьба развернет его в сторону медицины.

Об учебе в Военно-­медицинской академии и службе на Северном флоте, занятиях в кружке оториноларингологов и досрочной защите диссертации, профессиональном пути от старшего ординатора до главного специалиста Министерства обороны и с 2021 года руководителя СПб НИИ ЛОР Владимир Владимирович Дворянчиков рассказал в интервью SurdoInfo.

— Вы окончили Военно-­медицинскую академию. А кем больше хотели стать: военным или медиком?

— Большое количество мальчиков мечтают быть военными. В нашей стране офицеры всегда ассоциировались с мужеством, честью; это те, кто всегда готов был положить жизнь за други своя. И меня тоже привлекала военная специальность. В детстве я был хулиганистым мальчишкой, рано остался без отца, и мама решила отдать меня в Московское Суворовское военное училище. Его, надо сказать, я окончил с отличием, мечтал стать моряком.

После Суворовского можно было поступить либо в Киевское военно-­морское политическое училище, либо в Военно-­медицинскую академию им. С. М. Кирова в Ленинграде. Второй вариант мне показался интереснее. Я поступил на факультет подготовки врачей для военно-­морского флота. Так, можно сказать, случайно, начал изучать медицину и стал врачом, о чем нисколько не пожалел.

Военно-­медицинская академия — легендарное учреждение. После переноса столицы в Санкт-­Петербург в город переместился центр отечественной медицины. На базе Петровских госпиталей впоследствии родилась и Военно-­медицинская академия. Там кругом одни основоположники: Боткин, Павлов, Пирогов…

— Тем не менее после окончания академии в качестве военного врача вы ­все-таки попали на флот. Какие впечатления остались от службы, какой опыт получили?

— Медицинское обеспечение флота — довольно интересное занятие. Служба была связана с боевыми задачами, поэтому самой востребованной специальностью была хирургия. Нас всех учили быть немного хирургами. Несмотря на всё величие моря и флота, к тому моменту я уже понял, что место врача — в стационаре, там, где он может помогать больным, профессионально расти и совершенствоваться.

Поэтому в 1993 году с Северного флота я вернулся в Академию, поступил в адъюнктуру при кафедре оториноларингологии, потому что еще во время учебы занимался в кружке по этой специальности, куда попал тоже совершенно случайно. В итоге за год защитил диссертацию, закончил досрочно аспирантуру, и до 2021 года вся моя работа была связана с Военно-­медицинской академией: от старшего ординатора до начальника кафедры и главного специалиста Министерства обороны.

— Однако был еще опыт работы в Косово в составе Российского воинского контингента. Что тогда входило в ваши обязанности?

— Да, в Косово мы вошли в 1999 году. Девяностые вообще запомнились тем, что страна в развале, армия в развале, было ощущение, что никто ни за что не отвечает. Ехали из-за присяги. Но опыт оказался весьма интересным. Сначала туда отправились наши десантники, потом мы. Ровно через две недели открыли там госпиталь, оказывали помощь сербскому населению. В принципе, увидели все, что бывает на вой­не.

К тому моменту там была практически полностью разрушена вся медицина. И единственным сербским стационаром на всё Косово был российский военный госпиталь. Там мы выполняли и неотложные хирургические вмешательства, часто ассистировали гинекологу — в день принимали по двое–трое родов.

— Как думаете, отличаются ли врачи «на гражданке» от тех медиков, которые работают в условиях военных конфликтов? Какими качествами, помимо профессиональных, должен обладать военный врач?

— Наверно, в первую очередь, военного врача отличает присяга. Ведь сейчас и в зону СВО наших медиков отправляют постоянно. Да, там работают и другие специалисты, но те едут добровольно, а мы не вправе отказаться. Но мы готовы к этому, с этого начиналась наша учеба в Академии. Возможно, военная подготовка помогает.

А еще вспоминаю слова классика:
«Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог…»

Среди наших пациентов — дети с четвертой степенью тугоухости, которым не подходят слуховые аппараты, а показана только кохлеарная имплантация. По данным мониторинга, 48% прооперированных у нас детей учатся в массовых школах. Это очень высокий показатель. Он мог бы быть еще лучше, но, к сожалению, не все родители после операции возвращаются с детьми на слухоречевую реабилитацию.

— Действительно, одна из серьезных проблем, о которой говорят родители слабослышащих детей из отдаленных регионов, — сложность приезжать на реабилитацию в Москву или Санкт-­Петербург. Не у каждой семьи есть такая возможность.

— Здесь надо понимать, что государство выделяет большие деньги на кохлеарные имплантации, это очень дорогостоящие операции. Один имплант стоит порядка 1 млн 300 тысяч руб­лей. А их нужно два, чтобы обеспечить бинауральный слух. В год по всей стране проводится около тысячи кохлеарных имплантаций, примерно 400 из них — в нашем институте. И, безусловно, чтобы не закапывать эти деньги в землю, важен мониторинг качества этих операций, а конечный результат и качество жизни ребенка в дальнейшем во многом зависит от правильной слухоречевой реабилитации.

Для этих целей в качестве пилотного проекта и был создан в Санкт-­Петербурге Детский городской сурдологический центр. Но проблема в регионах действительно есть, мы стараемся ее решать по мере возможностей, и определенные подвижки в этом направлении появились. Ведь в первую очередь должна сформироваться сурдологическая служба, быть подготовлены квалифицированные специалисты, разработаны методики реабилитации.

Наши врачи нередко выезжают на места, делятся опытом. Но, к большому сожалению, пока эта система гармонично не выстроена ни в одном регионе, кроме Санкт-­Петербурга и Москвы. Правда, надо сказать, что положительные изменения ­все-таки есть.

Недавно, например, мы выезжали в Чеченскую республику. Там очень активно в настоящее время выстраивают сурдологическую службу и службу слухоречевой реабилитации. Ведь для полноценного развития слабослышащего ребенка ему нужна регулярная помощь не только сурдолога, но и сурдопедагога, логопеда, психолога и других специалистов. Конечно, гораздо эффективнее, когда все они находятся в одном месте.

И, к примеру, сами китайцы своим детям их практически не ставят. Это говорит о том, что рынок давно сформировался, есть проверенные производители, которые делают продукт высокого качества, и создавать что-то аналогичное, возможно, и стоит, но в ряде случае все это не выходит за рамки экспериментов. Ведь мы все хотим, чтобы наши дети получали самое лучшее в мире. И конкурировать с компаниями, которые многие годы посвятили тому, чтобы создать продукт такого высокого уровня, очень сложно.

Что касается исследований НИИ ЛОР в этом направлении, то наши специалисты ведут разработку отечественного слухоречевого процессора, который ставится детям после кохлеарной имплантации и подлежит замене каждые пять лет. Это тоже довольно дорогостоящий продукт, сейчас цена на него составляет порядка 700 тысяч руб­лей. Вот здесь у нас есть определенные наработки и движение в нужном направлении. А сам имплант — это по сути микросхема, процессор. Нужны очень серьезные технологии, чтобы его создать.

— Но геополитические события в мире сильно повлияли на многие сферы жизни. Ваши поставщики имплантов продолжают сотрудничество с НИИ?

— С австрийскими производителями сотрудничество продолжается. Они держат свои обещания и портить отношения с нашей страной не хотят. Тем более отыгрываться на наших детях. По количеству и качеству закупаемых имплантов на следующий год у нас проблем нет.

— А что думаете по поводу отечественных слуховых аппаратов? Российским производителям ­когда-­нибудь удастся выпускать достойный продукт?

— Остается только надеяться. В­се-таки там немного другая специфика, чуть проще. Просто нужно задаться целью, и в принципе это возможно. Несмотря ни на что, после СССР у нас осталась хорошая научная школа физиков, химиков, ядерщиков. И, на самом деле, там надо искать ответы на все вопросы. Основная проблема ведь — это микросхемы, которые сами мы не производим. Но острожный оптимизм в этом отношении все же есть.

— Еще одна известная проблема медицины — дефицит профессиональных кадров, особенно в таких узких специальностях, как сурдология. Что говорить, в небольших городах бывает непросто найти и грамотного оториноларинголога. С вашей точки зрения, что могло бы сдвинуть эту проблему с мертвой точки? Что делает институт в этом направлении?

— Что касается нашего НИИ, грех жаловаться на непрофессиональные кадры. Наши специалисты обеспечены и техникой, и оборудованием, имеют возможность непрерывно учиться. НИИ проводит и курсы повышения квалификации для врачей из регионов по сурдологии, по фонеатрии, по оториноларингологии, микрохирургии, эндоскопии.